И вот этот человек вернулся с войны беспомощным. Жалость соседей к Степану была еще и потому сильна, что у каждого кто-нибудь был на фронте и каждый понимал, что его близкие тоже могут вернуться такими.

В середине мая снег сошел на огородах и земля дышала по утрам, как после парной. В тайге, в буреломах снег еще лежал большой. Лед на Бирюсе прошел, и только кое-где в затонах он застрял и теперь странно белел среди фиолетовых кустарников, деревьев. По рыхлому льду скакали вороны, как черные мячики, и время от времени добродушно каркали. Наверно, так просто, чтоб не подумали о них плохо, мол, какие же они вороны, если не каркают.

Дед Кузя, который сразу как-то постарел после возвращения Степана Соколова, предложил Кольке и Джамилю пойти в субботу с ночевкой на рыбалку. Вода уже довольно чистая и сетью можно было натаскать кое-что.

— Попотчуем Степана. Он любил по первому спаду позорьковать... Небось, соскучился на фронте по рыбке,— вслух подумал дед.

Ребята согласились. И чтобы дотемна дойти до места, решили отпроситься у мастера на час раньше. Петр Петрович вначале было заартачился, но, узнав, что это ради Степана Соколова, сказал примирительно:

— Сразу бы так. Конечно, его надо поддержать. Я б и сам пошел, да перекличка селекторная после работы...

Перед самым уходом из дому к Джамилю забежал Гога, чтобы рассказать бригадиру, что за прошедшую смену он сварил семьдесят три накладки и взятые на выборку три имели отличный шов.

— Теперь мы и по всей дороге в передовые выйдем! Понимаешь? Мы еще не то покажем!

Гога был так возбужден и увлечен рассказом о своем рекорде, что понял, куда собирается его бригадир только тогда, когда Джамиль сложил в мешок перемет.

Тетушка Шамшура наказала:

— Возьми вторую телогрейку. Ночи еще морозны, вемля стылая.

— А я пойду?— спросил вдруг Гога.

— Давай. Не заставляй ждать,— подумав, ответил Джамиль.

На протоку рыбаки пришли уже затемно. Выбрали посуше место у леса, недалеко от воды, развели костер. Рядом нашли лиственничное бревно и подожгли его. Наверх набросали сухих валежин. Они горели бойко и потрескивали, как из пугачей. Вокруг посветлело. У берега заалела вода. Гемень стала упругой, как вода, небо упало на деревья. За кругом костра было знобко и от этого жутковато. Наживив крючки, дед Кузя забросил переметы. Ребята рубили прутья, еловые лапы — готовили постель для ночлега. Дед принес вербу. Сразу же три пары рук потянулись к пушистым, как шмели, почкам. Пососав, ребята выплевывали их. Сейчас почки были уже не такими сладкими, как неделю назад.

Дед Кузя был сегодня какой-то квелый. Делал все пяло, а говорил и того хуже — цедил каждое слово.

«Не оправился он от болезни "еще",— подумал Джамиль, глядя на него.

Растаскав в стороны большой костер, ребята настелили на прогретую землю ветки, поверх положили еловые лапы и легли рядышком. Заснули быстро.

У маленького костра дед сидел один и в такт своим мыслям кивал головой. Тень, большая, сутулая, елозила но земле, цеплялась за деревья. Казалось, стоит только захотеть — и этот неказистый на вид человек поднимется до звезд.

О чем думал дед в эту майскую ночь, устало глядя на пляску костра, слушая разноголосицу проснувшейся земли, никто не знал.

Молчавшая полгода Бирюса сейчас звенела, перекатываясь по камням, шелестела у берега. В глубине леса жалостливо охал оседавший снег, схоронившийся где-то в густом ельнике. Крякали в заливчиках сторожевые селезни, им отвечали гуси. Встревоженная белка-летяга спланировала над костром и бесшумно исчезла в чаще. Запоздало просвистели крыльями кулики и запикали на ближнем болоте, точно несколько радиостанций. Далеко-далеко взвыл волк и как-то неожиданно стих на самой высокой ноте. Во сне тявкнула, будто всплакнула, лисица...

В этом дыхании природы старик видел вечность жизни, понимал ее.

Прожил этот человек большую жизнь, прожил ее щедро, богато. Не занимал он. больших постов служебных, не имел зависти, а наоборот, он, как дитя, всегда радовался чужому счастью.

Повидал дед Кузя в своей жизни много плохого, но еще больше хорошего.

... А есть ли резон в том, что люди рождаются, умирают, снова рождаются... Дед Кузя был уверен, что резон есть, резон большой. А как же иначе? Вот взять его. Он счастлив, что прожил такую жизнь! Дай бог каждому так: повидал чужие земли, народ у власти ставил, видел океан людского счастья... В нем капелькой плавало и его счастье... Любил он сердечно — сердцу даже больно было. Может, потому-то и пошаливает оно у него сейчас. А то с чего бы? И забывались тогда все горести... Были бы живы его всегда спокойная Марфа, Иван с Марией... Сколько бы счастья он испытал еще! Не-ет, жизнь не зря дана человеку! Не зря! Только умеючи надо ее прожить. Так, чтоб и другим от этого душевно было. А то ж иные хватают, хватают,— а счастья нет. Человеку надо при жизни счастье видеть. На то и власть Советская. Вот свернем шею гитлерам, и полегчает людям... Не сразу оно, конечно. Ведь после пожара тоже не сразу на ноги встаешь, А тут такой пожарище, что даже таких, как Степан, мужиков калечит,