— Да что ты!— поспешил успокоить мать Джамиль.—. Тут двоим не съесть...

— Что-то опять братья твои молчат. Не случилось бы чего,— подала голос мать.— Не слышно на работе, где сейчас немец?

— У Ленинграда, гад! Там ему, мама, накостыляют морячки почище, чем под Москвой. На политинформации мастер говорил, что, мол, Москву хотят теперь с юга обойти. На Сталинград, по всему видно, прет Гитлер,—

пространно рассказывал Джамиль о положении на фронте.— Вот так же Антанта, мам, хотела отрезать Москву. И тоже перла на Царицын...

Одного ирода не хватает! А тут еще на тебе —- Антанта! Да сколько же их, злодеев, поразвелось?—перебила сына тетушка Шамшура и, вытирая руки о фартук, подошла к столу. Лицо, раскрасневшееся от огня и ворочания тяжелых чугунов, казалось молодым.— Когда же что-то объявился, сынок? С востока, что ль?

— Да нет, мам,— пряча улыбку за ложкой, сказал Джамиль.— Это мы по истории учили. В гражданскую войну это еще было...

— Фу ты! А я-то, темная дуреха, уж думала, что это Какой дружок Гитлера объявился...

В сенях раздался шорох: там кто-то сметал голиком снег. Запоздало тявкнул Гастон и, узнав своего, зевнул, бренча цепью. Джамиль представил, как Гастон при этом Сладко потянулся, зажмурил черные глаза и прижал уши-клинышки к шее:

Вошел Колька Соколов, поздоровался.

— Проходи. Картошки горяченькой поешь. Рассыпчатая,— пригласила тетушка Шамшура.— Мать-то как?

— Убивается,— буркнул Колька.— Куда, говорит, я Теперь с вами. Я уж говорю, что если нет писем, это еще не совсем плохо...

Колька, как фокусник, перекидывая с ладони на ладонь горячую картошку в мундире, тут же успевал счищать тонкую, как грязная папиросная бумага, кожуру. Джамиль сунул приятелю хлеб со спичечный коробок. Колька сделал вид, что не замечает хлеба.

— Да бери уж, чего там, дома-то, небось, не особенно перепадает, — сказала тетушка Шамшура и пошла к печке.

Друзья вышли на улицу, когда луна уже поблекла за синью подкравшегося дня. Снег не серебрился, как ночью, а голубился. За ночь его навалило столько, что ноги увязали по колено, как в сыпучем холодном песке. В морозном воздухе, совсем рядом, перекликались гудки паровозов. Над крышами домов недвижимо стояли зыбкие колонны дыма. Они подпирали осевшее за ночь темное небо» усыпанное мигающими звездами.

Москвы красные флажки чуть продвинулись на запад, а южнее— синие флажки вклинивались на Кавказ, на берег Черного моря...

Такая же карта, только значительно большая, висела на перроне станции. Там всегда толпился парод. Возле карты — плакаты: седая женщина, указывая пальцем в тебя, спрашивает: «Чем помог ты фронту ?. От со сурового взгляда и похожего на ствол винтовки указующего перста не было нигде спасения. Ребятам уже не раз казалось, что этот палец может выстрелить, если человек фронту ничем не помог.

Рабочие молча взяли наряды и разошлись по своим местам. Люди уже привыкли к воине, привыкли к своим ежедневным делам: каждый день одна пара кузнецов выпрямляла накладки после зачистки, потому что сварка коробила их. Работа эта на первый взгляд неотложная — нагревай накладки и гладилкой выпрямляй, па самом же деле — очень трудоемкая. Молотобоец и кузнец за двенадцать часов перетаскиваю , около тонны железа.

Другая пара делала молотки и гаечные ключи для путейцев, противоугонники; третьи- ремонтировали зубила, подбойки... Еще две пары кузнецов тянули электроды...

Легкой работы вообще не было и механических мастерских. Заводы почти ничего не поставляли дистанции пути, и путейцы вынуждены были делать все своими руками, начиная от гвоздей и кончая многотонным стрелочным оборудованием—крестовиной, которая па заводе в сильных руках крана легко переходит от станка к станку. Тут же женщины и подростки возились часами, чтоб снять крестовину с гнезда, взвалить ее на тележку и доставить в механические мастерские, где ее тоже, крепко ругая, кантовали сначала к сварщикам, которые наваривают изъезженную часть, потом в кузнечный цех и наконец выставляли под навес, куда подведены электромотор и наждачное точило. Всем этим хозяйством командовал тут слесарь Иван Фатеевич Максименко, который ушел на пенсию еще лет за пять до войны. В мастерские он вернулся перед самым приходом друзей. Высокий, жилистый, с очками в самодельной оправе, вечно хмурый, он был нелюдим. С ним легко разговаривали только Нуникянов и дед Кузя. Инструментальщик даже позволял себе подтрунивать над старым наждачником. Иван Фатеевич в таких случаях смеялся беззвучно; трясясь всем телом.

Джамиль и Колька любили наблюдать за работой старого мастерового и увлекались так, что мастер цеха иногда делал замечание.