Чуть не на животе Гога сполз на сени, откуда спрыгнул на землю и, прихрамывая, побежал домой...

Джамиль догнал приятеля у калитки. Тот стучал то кулаками, то пяткой о дюймовые доски и надрывно кричал:

— Бабушка, открой! Это я — Гога! Папайя! Папаня! Не надо его!

Неподалеку стояли соседи и осуждающе поглядывали в сторону дома Судаковых. Среди гвалта выделялся голос Степана Соколова, кузнеца из механических мастерских, заядлого медвежатника и рыболова.

— Куркули проклятые! Несчастное животное порешили! Бей в тайге, а чего же здесь! Они, можно сказать, у человека защиту искать пришли, а их бьют...

— Ты бабками, бабками стучи,— посоветовал Джамиль,— Они твердые, ими громчее.

Гога вытащил из кармана свои знаменитые биты, залитые свинцом, и приложил ухо к калитке. Его удивила

тишина. Едва слышалось повизгивание Полкана да чьи-то легкие шаги во дворе.

— Папаня, открой!— тарахтел бабками Гога.

— Ну, входи. Принесли тя черти! — пробубнила старуха, приоткрывая калитку ровно настолько, чтоб только 'боком мог пролезть ее внук. Более рослый Джамиль едва протиснулся было вслед за другом, как сухая, точно палка, рука стегнула его по плечу. Мальчишка не успел что-либо понять, а за калиткой уже разносилась брань:

— Носит тут всякого! Ты что, не видишь, чем твой родитель занят?! Бог услышал мои моленья и ниспослал этакое богатство... Теперь до покрова хватит мяса...

— Не дам! Не дам!—не своим голосом закричал Гога. От этого крика завыл Полкан. Сохатый остановился посреди двора и как бы сейчас только увидел себя в ловушке.

Его уже не могли выручить крепкие ноги, которые ие раз уносили его от волков; крепкие, как сталь, рога, сшибавшие одним ударом двадцатипудовых медведей, теперь были не нужны, могучая шея с трудом держала усталую голову...

Сохатый не верил, что эта тщедушная старуха, так много кричавшая (мало ли отчего люди такие), ее угрюмый и, видно, не особенно смелый сын (сохатый еще помнил, как он натравливал на него Полкана, сам хоронился за столбом) могут причинить ему вред. Ведь он сам зашел сюда, потому как чувствовал запах сена и был очень усталый. Нет-нет, они не тронут его. За эти дни сохатый видел много людей, и все они были очень добры к нему. В беде все должны помогать друг другу. Он же вот не растоптал в толчее, когда переходили вброд Бирюсу, рысь с детенышем, а ему не вцепился в спину медведь, два дня бежавший следом за ним...

Такой удар зверь впервые получил восемь лет назад от седого, со шрамом на боку, сохатого. Как ни был тогда силен удар, он все же поднялся и продолжал отстаивать свое достоинство. А сейчас почему-то не может встать на ноги и грудь горит, горит вся. Она и не может не гореть, ведь кусочек пламени все же настиг его. Только почему здесь, когда пожар остался позади?..

Джамиль, услыхав выстрел, забарабанил по калитке еще сильнее. К нему подбежал дядя Степан и тоже задубасил кулачищами.

— Пронька, открой! Не то калитку снесу! Ты ведь знаешь меня! Что там наделал?

— Больно-то не стращай,— мямлил Гогин отец,— не из пужливых мы...— И почему-то открыл обе половины тяжелых ворот.

— Ты что, не мог в калитку впустить этого медведя!— упрекнула бабушка, с трудом удерживая вырывавшегося из рук Гогу.— Будет тебе истязаться-то. Бог послал нам этакое богатство...

— Не бог, а вы, вы заманили его с папаней,— всхлипывал Гога.— В тайге бы он показал вам...

Джамиль, держась за Степанову куртку, пахнущую железом, с ненавистью и в то же время настороженно поглядывал на Гогину бабушку.

— Все же порешили животину...—не то спросил, не то осудил кузнец.— От пожара убег, а вот от Проньки не... Ох, и мерзавец же ты, Судаков! Как только тебя земля носит?— плюнул Степан и подошел к умирающему зверю.

Сохатый лежал, завалившись на бок.

По его мощному телу пробегали мелкие волны, точно ему было холодно. Он хватал воздух с каким-то придыханием, жадно, широко раздувая коричневатые ноздри.

Сохатый не хотел умирать. Он не понимал, за что его так...

Говорят, звери плачут, когда умирают. Может быть. Но этот сохатый не плакал. Глаза его были сухи и, приняв стальной оттенок, стали неимоверно большими, будто желали унести с собой всю глубину неба, зелень травы, пестроту тайги...

— Дядя Степан, он умрет?— захныкал Джамиль, дергая кузнеца за полу куртки.

— Умрет, сынок. Видишь, жаканом пальнул, собака.

— Ты, Степан, говори-говори, да не заговаривайся,— пробубнил Пронька и закричал на любопытных, заполнивших двор:—Чего рты-то пораскрыли! Невидаль какая! Посмотрели, и будя.

— Он же, можно сказать, защиту искал у тебя, а ты его... ножом в спину.

— Нехорошо, Пронька...— говорили соседи.